Пересмешками, или, иначе говоря, пародиями я начал заниматься в совершенно нежном возрасте – когда мне было 15 лет. Не делать этого я не мог, потому что отовсюду с немыслимой мощью неслись потоки общественного мнения, в соответствии с которыми полагалось принимать величие некоторых литературных фигур как абсолютно и безысходно должное. Особенно доставалось от высокопоставленных почитателей Пушкина и Маяковского, каковых я обязан был числить занесёнными на Скрижали, а потому непоколебимыми и бронзово-чугунными. Не исключено, что я и сам бы их занёс туда же, но согласиться с тем, что мне навязывали, было и остаётся выше моих сил, поэтому я оказался вынужденным не только не воспринять обоих навязываемых, но и публично выразить своё их неприятие. Следующее четверостишие выразило это моё чувство в концентрированном виде:
Трескучий мраз меня объемлет,
Хлад на ланитах и устах,
И млат готов повергнуть в прах
Стихи, которы не приемлет.
Думаю, навязывали и продолжают навязывать закрытый список гениев-классиков те, кто этих гениев не только не читал, но и не очень понимает, что это за занятие такое – чтение. Однако несогласных карают сурово – как минимум, коллективным презрением. «Как, вы не знаете, что значит для нас Пушкин?!» - звучит надрыв a la жестокий романс. – «Впрочем, где же вам. Пушкин – поэт народный, а вы принадлежите к нашему народу всего лишь по недоразумению. Да и принадлежите ли? Да и к народу ли?» Это – главный аргумент, после которого апелляции к конкретным стихам и конкретной же прозе с последующими попытками анализа и делания, Боже упаси, собственных выводов, становятся не только невозможными, но и опасными. «Может, вы, уважаемый, и коллектив не уважаете?» - риторически поворачиваются они ко мне профилем и строго смотрят туда, где мне только и место. «Да!! – обрадовавшись тому, что был правильно понят, мысленно кричу я в ответ. – Конечно, конечно, конечно! Именно не уважаю! И именно – коллектив! А вы что же думаете – Пушкин уважал?» Но не смею произнести, чтобы не обидеть неприемлемым ответом. Вот что на эту тему я сочинил чуть позже:
Давным-давно, точней - во время оно,
В году далёком - но не в этом соль, -
Один смельчак, мечтою окрылённый,
Скрутив дубину, сделал колесо.
Благая весть планету облетела,
Смутив, однако, весь честной народ:
"Куда он лезет? Слыханное ль дело?
Не много ль на себя берёт?
Мы вкалываем до седьмого пота,
Спины порой не можем разогнуть,
И если б не рутинная работа,
Мы тоже бы скрутили что-нибудь".
Мораль:
Свиное стадо недоумевает, -
Пример берут во многом свиньи с нас, -
Что рядом кто-то хрюкать не желает.
Ин невдомёк, что это - свинопас.
Так что остаётся одно – сочинять пересмешки. Я это и делал, а сейчас, вспоминая и перечитывая то, что сохранилось, прихожу к выводу, что пересмеиваемые остались бы довольны, а от некоторых строк, даже, надеюсь, захотели бы выпить со мной по кружке пива. Они же, в отличие от суровых защитников, были талантливыми людьми, им ли не посмеяться над собственной бронзовостью и очугунелостью?
Задумано – сделано. В 8-м классе мы с моим приятелем Серёгой Васильевым решили написать поэму о любовном треугольнике. Имя одного из героев мгновенно пришло на ум – Гаврила. Иначе и быть не могло, ведь «12 стульев» и «Золотой телёнок» были нашими любимыми книгами ещё с 4 или 5 класса. Имя героини мы придумали не сразу – Ненила. Ну, а над именем второго юноши пришлось поломать голову. Наконец, я придумал и тут же – на уроке – сообщил Серёге: Архимандрила. Мощь серёгиного хохота слова передать не в силах. В результате я – не он, а именно я, - был изгнан из класса в коридор, где и досмеялся за двоих.
Увы, наша «Архимандрилиада» не сохранилась, хотя классик устами Сатаны уверяет, что рукописи якобы не горят. А написано было здорово – Пушкин посмеялся бы от души. Помню, как Архимандрила возжелал халвы, которая заглушила бы в его душе безнадежную страсть к прекрасной Нениле, соблазнённой коварным и холодным Гаврилой:
Он подошёл, угрюмый, хладный,
Тоской мучимый, безотрадный,
И двести граммов попросил,
И сладкий ломтик отломил.
Увы, халва не услаждала
Тоску волнуемой души.
Она к нему свой лик являла,
И страстью сладкою терзала,
И бредил ею он в тиши.
Друзья Онегина и Тани,
Ответьте мне: страдали ль вы?
Итак, исполненный желаний,
Душой не принял он халвы.
Узнал об этом я от няни,
А не из суетной молвы.
В том же незабываемом 8-м классе моя учительница русского языка и литературы, мой чудесный Учитель, Зоя Павловна Коновалова, дала мне почитать совершенно по сути крамольную - крамольнее любой диссидентской, хотя почему-то не запрещённую, – книгу - сборник статей Дмитрия Ивановича Писарева. «Пушкин и Белинский» - его статья стала на долгие-предолгие годы моей литературной Библией. Я понял, что критика – это такая же литература, как и все остальные – проза, поэзия, драматургия: Писарева хотелось читать залпом, от удовольствия хохоча и стоня одновременно. Он научил меня потешаться над занесёнными в списки гениев, и отказать себе в этом наслаждении я не мог и не хотел.
Результатом моего нежелания сопротивляться собственным желаниям стала поэма «Коровы» - жутко язвительная пересмешка Пушкина, которая пропала, как и многое другое, и осталось от неё в памяти только несколько строчек:
Целует бешено Петух
Младую, страстную Корову.
И вот ещё – автор обращается к коровам:
О, кто бы мог из вас посметь
Такую женщину иметь
Своей дояркой?..
Зато – к счастью потомков – сохранилась поэма «Серость», которую приведу в отдельной публикации. Мы с Пушкиным на славу в ней постарались, вам должно быть весело.
А тут ещё я услышал по радио перевод «Евгения Онегина» на украинский язык – мой второй родной и так же любимый, как и русский. Перевод сделал великолепный Максим Рыльский, и переведено было настолько точно, что рука сама тянулась к шляпе – нет, шляпу я тогда не носил, - к фуражке, чтобы снять её и поклониться знаменитому украинскому поэту. Вот только в переводе от Пушкина не осталось ни рожек, ни даже ножек, точно так же, как, скажем, от Тараса Шевченко, переведённого на русский язык. И это стало для меня руководством к действию: сначала, когда мне было 16-17 лет, я перевёл на украинский язык большой кусок «Евгения Онегина», то есть не перевёл, конечно, а пересмешил, даже, можно сказать, перехохотал, то есть обхохотал, обоих – и Пушкина, и Рыльского, а потом, в зрелом, так сказать, возрасте, - пересказал «Алису в Стране Чудес» Льюиса Кэрролла.
Не меньше досталось и Владимиру Владимировичу Маяковскому, такому же чугунному, как и Пушкин. Коллектив (вы уже поняли всю глубину моего пиетета по отношению к этому социальному образованию) настойчиво утверждал величие поэта-главаря – судя по всему, не напрягаясь чтением упомянутого горлана, поэтому пришлось – именно пришлось, но оказалось очень даже приятно, - обхохотать и Маяковского. А что прикажете делать? Не оставлять же такое положение дел без последствий. Вот, например, помню два куплета из нашего с Маяковским ответа писателю-ретрограду (или оппортунисту, я не помню разницы), написавшему буржуазные стишки «Жили у бабуси два весёлых гуся»:
Вы из тех, кто вышел
не строить,
а месть
несть
вооружённому пролетариату.
Вы –
калейдоскопическая смесь
предателя
и
ренегата.
Да будет известно
зажравшейся музе,
строчащей
в журнальчиках
напраслину,
что у Советской
бабки
Советские
гуси
бывают
только
красными!
В пересказе «Алисы» я, благодаря Маяковскому, смог передать на русском языке суть целых двух кэрролловских стихотворений, перевести которые означало бы лишить детей, читающих по-русски, того удовольствия, которое испытывают те дети, что читают «Алису» в оригинале. Первое из них Алиска декламирует, когда, как вы помните, то уменьшается в размерах, то увеличивается. Вот что бедная девочка говорит обо всём этом - по-русски:
У меня растут года,
Скоро старой стану.
Кем же стану я тогда,
Если не устану?
Я до неба доросла,
Задеваю тучи.
В лилипуты б я пошла,
Пусть меня научат.
До чего же я мала!
Как любить такую?
В Гулливеры бы я пошла,
Пусть меня надуют!
А второе стихотворение – это нравоучительная история, которую некий отец Вильям (ох уж эти Вильямы, сплошные классики) назидает своему непутёвому сыну. Льюис Кэрролл был известный пересмешник и, ясное дело, написал в тон благочестивому отцу Вильяму такую потешную вещицу, что, уверен, все викторианские девчонки вместе с викторианскими мальчишками покатывались от хохота и, как результат, падали в Кроличью норку. Но скажите на милость: зачем её, эту вещицу, переводить, когда уже и без того есть замечательный материал, просто-таки умоляющий о воплощении?
Крошка сын к отцу пришёл,
И спросила кроха:
«Что такое хорошо»
И что такое «плохо»?
- Если мальчик стёкла бьёт
И баклуши тоже,
Слава о таком идёт:
Очень он хороший!
- Если в лужу он полез,
Замочил трусишки,
Говорю я: Молодец!
Так держать, детишки!
- Если маме нагрубил,
Бабушке и деду,
Мне такой мальчишка мил,
Дам ему конфету!
- Если ж учится на «пять»,
Слабому поможет,
Про такого говорят:
Очень нехороший!
Если он цветы полил
И сварил картошку,
Я б такого отлупил
И подставил ножку!
Мудрый папа спать пошёл,
И сказала кроха:
«Плохо делать хорошо!
Лучше делать плохо!»
Пусть и наши невикторианские дети покатываются: и мне, и им будет приятно! И пусть читают Маяковского – он более чем заслуживает этого.
Снова-таки в 8-м классе тот же Серёга Васильев предложил мне написать пародию на Маяковского. В результате у меня получилась трагедия в стихах «Свиньи и страсти», каковую трагедию привожу отдельной публикацией.
Впрочем, не только Пушкин и Маяковский были моими вдохновителями. Вот, скажем, в той же «Алисе» есть такие стихи о несчастной Королеве – Червонной Даме - и подследственном Валете:
Наша Дама громко плачет:
«Потерялся мой калачик!»
Тише, дамочка, не плачь!
Знай: Валет украл калач.
А в университете, мы с моим лучшим другом, Серёгой Ниренбургом, играли в рифмы – на рифмы нужно было придумать стихи, и однажды мне достались такие:
кровь - любовь
сало – мало
весы – часы
жилы – силы
эссенция – индульгенция
дверь – смерть
И вот что получилось, теперь уже, кажется, благодаря Андрею Вознесенскому:
Я пью, всё мне мало,
Уж челюсти в кровь.
Свеча стала салом,
И страстью – любовь.
Натянуты жилы.
Два зла на весы –
Бессилье и сила...
Пробили часы.
Продай индульгенцию,
Девочка-Смерть...
Я выпил эссенцию.
Дует. Закройте, пожалуйста, дверь.
Как оказалось, пересмешки, стали одним из моих любимых литературных занятий. Да и, говоря по правде, не только литературных. Уже живя в Монреале, я сочинил рассказ «Сценарий», который сам по себе – сплошная пересмешка – разве что в прозе.
Ну, вот в общих чертах и всё. Приглашаю вас, дорогие читатели, насладиться (надеюсь, что насладитесь!) моими «Свиньями и страстями» и «Серостью». Ну, и «Сценарием» в придачу.
Приятного наслаждения!
Харьков – 1967 – Монреаль 2006 гг.
